Если ересь - грех, то любой грех есть ересь
(моя переработанная статья из «Независимой газеты» от 15.07. 1993)

В Отечнике епископа Игнатия Брянчанинова говорится о преподобном Агафоне, которого однажды посетили его некоторые братия и захотели испытать его смирение и терпение. Они упрекали его в гордости, злоречии и развратной жизни. Все эти пороки старец признавал в себе и слезно просил посетителей помолиться о нем. Когда же они назвали его еретиком, старец сказал, что он отнюдь не еретик. На вопрос братии, – почему обвинение в ереси встревожило его, он отвечал: "потому что ересь есть отчуждение от Бога. Еретик отлучается от Бога живого и истинного, и приобщается диаволу и ангелам его. Отлученный от Христа (конечно через исповедуемое им ложное учение о Христе) уже не имеет Бога, Которого он мог бы умолить о грехах своих, и во всех отношениях есть погибший".
Однако, почему авва Агафон отвечал именно так, и есть ли так на самом деле? Ведь любой грех, будь он чувственным или умственным, против самого ли Бога или против ближнего, отчуждает человека от Бога и Его благодати… Если обращаться к текстам Нового Завета как главнейшего источника нашего Предания, то можно найти различной силы свидетельства о ересях, в зависимости от конкретной проблемы, возникавшей перед первыми христианскими общинами. Само слово «ересь», означающее «выбор», восходит к греческому слову со значением «хватаю, избираю, убеждаю». По поводу разногласий внутри Коринфской Церкви, касавшихся братских трапез, сопряженных с вкушением Вечери Господней, апостол Павел писал: «…слышу, что когда вы собираетесь в Церковь, между вами бывают разделения, чему отчасти и верю. Ибо надлежит быть и разномыслиям (буквально – «ересям») между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11, 18-19). Эти слова в дальнейшем оказались пророческими: разделения среди христиан по различным как важным, так и несущественным вопросам сопутствовали всей церковной истории вплоть до сегодняшних дней, когда они нисколько не ослабевают. И если это касалось часто практической и бытовой жизни христиан, то в отношении самих тайн Божиих тем более. В самом деле, истина, открытая нам во Христе, - одна, всецела, вековечна и неизменяема: «Христос вчера, сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13, 8). Но она не может быть никем и никогда выражена до конца словами, рационально воспринята и объяснима, по немощи и ограниченности человеческой. К ней можно приобщиться лишь в бытии своем, в опыте, будучи членом Тела Христова; однако, по словам апостола Павла, «мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем» (1 Кор. 13, 9) и «видим как бы сквозь тусклое стекло (буквально – «как в зеркале»), гадательно» (1 Кор. 13, 12). И Церковь, с одной стороны, устами ап. Павла допускает возможность и неизбежность разномыслий (ересей), а с другой, на протяжении всей ее истории с ними борется, ибо тот же апостол, например, призывает: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден» (Тит. 3, 10-11). Как это совместить? Не всякого рода разномыслия уместны и позволительны, и не всякие способы их осуществления. Одно дело – сознавать определенную ограниченность и несовершенство своего мировоззрения, его относительность, и не навязывать его окружающим членам Церкви, но совсем другое – настаивать на абсолютной правильности и непогрешимости собственных суждений, идущих вразрез с Писанием и Преданием, что было характерно для большинства крупных еретических религиозных движений. В первые века Христианства и в раннем Средневековье поставщиком ересей, преимущественно догматического характера, был Восток. В Византии в эпоху Вселенских Соборов еретики не стеснялись идти на многочисленные политические интриги для привлечения на свою сторону императорской власти и достижения тем самым реванша; в ход пускались доносы и обвинения, ничего общего с богословием не имевшие, и расправа с неугодными императорской власти личностями шла довольно успешно, не исключая прямое насилие. Что порождало и противодействие в условиях, благоприятствовавших православным, когда подобным же образом поступали с еретиками. Однако принцип использования догматов и канонов не как истин веры, подлежащих постепенному молитвенному усвоению в свете Откровения, а как инструмента расправы с инакомыслящими в политической и придворной борьбе в императорской Византии или даже в предреволюционной России (случай подавления противников церковной реформы патр. Никона или движения имяславцев на Афоне) остается еще не вполне преодоленным отягчающим наследием той сложной эпохи. Сами же догматические ереси промыслительно внесли немалый вклад в развитие богословской мысли, поскольку ставили определенную проблему и требовали ее решения. К этому можно относиться спокойно, поскольку каждый из нас еретик в потенции, не могущий вместить в себя всю полноту мудрости Писания и Предания. Это в равной степени относится и к фундаменталистским богословам, и к либеральным. К тому же, ересь ереси рознь, и степени их опасности - тоже. Ересь может быть опасной тогда, когда она организованно противопоставляется соборной точке зрения и навязывается государственными и иными методами, и это неизбежно порождает конфликты. Тогда созываются соборы и принимаются соответствующие решения. Если она выражается лично от себя в спокойном тоне и в искреннем поиске истины, не навязываясь никому, это вполне может быть сродни теологуменам, которые встречались и у древних отцов Церкви, и у видных богословов ХХ века. Еретиков всегда было гораздо больше, значительно больше внутри самой Церкви, нежели принято думать.
Начиная с позднего Средневековья генератором ересей, как правило социально-политической окраски, становится преимущественно Запад. И здесь опять у каждой еретической секты (катары, патарены, альбигойцы, апостольские братья, табориты, гуситы, анабаптисты) те же деспотические мотивы, та же претензия на исключительность и непогрешимость их вождей. Убийства священнослужителей, осквернение храмов, сожжение крестов и икон, терроризм сопровождают всю их активную деятельность, о чем подробно описано в книге И.Р. Шафаревича «Социализм как явление мировой истории». Постепенно чисто догматические ереси уходят на задний план, а социально-политические вырождаются либо в безрелигиозные, либо в открыто богоборческие философские доктрины, при сохранении притом их еретических религиозных корней. Семена от этих мутантов, перенесенные западным ветром на российскую почву, до сих пор дают либо ядовитые, либо несъедобные малопригодные плоды. Ибо от наводнений общества ложными мировоззрениями и поныне происходят все разделения, нестроения, несчастья, бедствия и даже войны. Особенно чреваты роковыми последствиями приходы еретиков к власти и вершение ими судеб миллионов людей. В обществе, где утрачена способность испытывать духов, еретики могут избираться на демократических выборах большинством голосов или же приходить к власти насильственным путем, а общественно-политическое государственное устройство здесь никакого значения не имеет. По происхождению своему ересь восходит к грехопадению человека, соблазнившегося на познание добра и зла и вынужденного с тех пор довольствоваться отрывочным, фрагментарным, избирательным, то есть по сути дела еретическим их познанием во взаимном смешении того и другого. И это последствие первородного греха довлеет не только над классическими еретиками, но и над правоверными христианами, у которых слова вероисповедания расходятся с их реальными делами и практическими плодами их веры.
Но почему же среди многих верующих и даже святых отцов существовала такая боязнь согрешить в неправомыслии? Видимо, изначально она коренится в том, что вообще каждое человеческое суждение и любая философская доктрина могут иметь какую-то долю истины, но именно долю, а не всю полноту ее, которая относится лишь к Церкви, «полноте Наполняющего все во всем» (Еф. 1, 23), а ведь многие христиане так жаждали этой чистоты и полноты! Но раз вне ее нет полноты, но есть множество разных частичных множественных истин, то эти доли истины будут неизбежно соседствовать с долей лжи и рискуют зачастую быть совершенно неотделимыми и неотличимыми от лжи. Есть ли чистая ложь сама по себе в духовной сфере? Нет, как нет в мире и чистого, абсолютного зла. Диавол, отец лжи, именно тем и опасен, что, будучи одним из первых творений Божьих, как раз обладает немалой «долей истины», не отделимой от явной лжи, которая тем самым однажды совратила человека и поспособствовала его падению, так как «сам сатана принимает вид Ангела света» (2 Кор. 11, 14). Вот почему и говорит Христос: «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф. 12, 30; Лк. 11, 23). Или, по слову апостола Иоанна, «Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос? Это антихрист, отвергающий Отца и Сына» (1 Ин. 2, 22). Эти, да и многие другие высказывания Писания, несомненно, не допускают никаких разномыслий в духе современного либерального свободомыслия. Но характерный соблазн в истории христианской Церкви, и в особенности на Западе, заключался в допущении возможности постижения истины преимущественно интеллектуальным путем, а также индивидуального обладания ею, при правильном словесном ее выражении! В упрощенной форме это означало принятие определенного набора теоретических постулатов ( в более поздние секулярные времена – деклараций и лозунгов), выдаваемых за аксиомы, по которым в дальнейшем выстраивалось индивидуальное мировоззрение или/и жизнь целых групп людей. В Римской Церкви это приняло законченный вид в представлении о папе как о «наместнике Христа» на Земле и о непогрешимости его в вопросах вероучения, в появлениях в Средние века грандиозных теологических трактатов типа «Суммы Теологии» Фомы Аквинского. Восточному богословию это все было более чуждо, хотя нежелательному влиянию рационализма оно также подвергалось в последние века. На Востоке, тем не менее, лучше чувствовали, что «всяк человек ложь» (Пс. 115) и что православное богословие в глубине своей апофатично. Православные лучше чувствовали, что истина одна; знали, что (или, точнее, Кто) есть она, но чаще настаивали на ее окончательной неизреченности. Догматы Церкви как раз и раскрывают ее недосягаемость формальной логикой. Отказ от апофатизма, как считает современный греческий богослов Христос Яннарас, укоренился в юридическом духе римской традиции. Он даже обвиняет блаж. Августина в том, что тот перенес дух строгой объективности на область гносеологии: «Так впервые в истории истина была отождествлена с ее определением, а познание (то есть обладание истиной) – с индивидуальным усвоением формулировок. Истина оказалась оторванной от динамики жизни, была сведена к чисто рассудочному моменту, к правильному способу рассуждения… Правильное мышление подменяет собой динамичную неопределенность жизни, жизнь втискивается в рамки логики (ratio), логика возводится на уровень высшего авторитета, будь то моральные нормы или же требования общественной и политической практики. Морализм и тоталитаризм, эти два типичных порождения западноевропейской цивилизации, берут свое начало в мысли Августина» («Вера Церкви»).
Здесь наш современник несколько переборщил насчет Августина, хотя отдельные его воззрения, вытекавшие из его объективации Божественной благодати, как, например, допущение вечных адских мук для некрещеных младенцев, бесспорно, малосимпатичны. Но в принципе святоотеческая установка в идеале исключает всякое проявление тоталитаризма, пусть даже если в мире, лежащем во зле, где царит путаница добра и зла, в действительности может все обстоять несколько иначе. Чтобы избежать в практической церковной жизни претензий на исключительность и непогрешимость, нередко превращающих православных в тех же сектантов (в реальной жизни, увы, случается так, что любой архиерей или даже настоятель прихода оказывается «мини-папой» в местном масштабе), надо также придерживаться апофатического принципа в отношении самой Церкви как мистического Тела Христова и признать, что ее границы неопределимы для нашего «евклидова» сознания. И также признать множество различных степеней и оттенков принадлежности к этому Телу, подобно тому, как существуют разные степени воцерковления среди самих православных. Каждый отдельно взятый христианин, будь он православным, католиком, коптом и т.д., в той или иной степени может быть неявным, потенциальным еретиком, будучи хотя и причастным к сверхрассудочной благодатной полноте Церкви, но бессильным до конца выразить эту причастность. И если познание Бога и Его действий в нашем мире все-таки не имеет предела, то все знания, которые Церковь накопила за 2000 лет своего существования, составляют ничтожную долю от того, что человечество Тела Христова еще может познать и о Нем, и о себе самих. То есть – все мы еретики перед Богом, поскольку все несовершенны ни в знаниях, ни в чистоте жизни. И значит, одним еретикам судить других – заранее бесперспективное занятие. Богословские несогласия могут быть поводом для временных и пространственных разделений, но далеко не всегда имеют основания для исключения друг друга от членства в Теле Христовом. «Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф. 12, 32). «Иоанн сказал: Наставник! Мы видели человека, именем Твоим изгоняющего бесов, и запретили ему; потому что он не ходит с нами. Иисус сказал ему: не запрещайте; ибо кто не против вас, тот за вас» (Лк. 9, 49-50).